Венедикт Ерофеев в Орехово-Зуево

Имя Венедикта Васильевича Ерофеева (1938–1990) до сих пор вызывает немало споров, как в литературном мире, так и среди рядовых читателей. В то время, как одни критики и литературоведы безоговорочно включают его в ряд крупнейших мастеров отечественной словесности последней трети ХХ века, другие по-прежнему видят в нём маргинала и изгоя, не достойного внесения в золотой фонд русской классики.

Немаловажным показателем значимости для культуры того или иного художника является востребованность его произведений современниками и потомками. В случае с Венедиктом Ерофеевым можно с полным правом говорить не только о всероссийском, но и мировом признании его таланта: общие тиражи его книг поистине огромны, а знаменитая поэма «Москва-Петушки» давно переведена на множество иностранных языков. О его творчестве написаны сотни статей, о нём самом сложены мифы и легенды, и, хотим мы того или нет, но Венедикт Ерофеев – это уже неотъемлемая часть истории русской литературы. Поэтому у нас нет права стыдливо замалчивать существование этой яркой и самобытной фигуры. Тем более, что значительная часть жизни писателя была связана и с нашим городом.

Что до сих пор ставят в вину Ерофееву (причём, как правило, те, кто толком не читал его книг)? Что приписывают ему недоброжелатели таланта, которых по-прежнему остаётся немало и которые спешат состроить презрительную гримасу при одном только упоминании его имени? Во-первых, якобы использование нецензурной лексики и, следовательно, «пошлость». Во-вторых, воспевание сомнительных радостей пьянства и пропаганду алкоголизма как образа жизни. И, в-третьих, некую разновидность антипатриотизма и, говоря шире, духовного нигилизма, дескать, он в своих произведениях низвёл русский характер до низменного скотства и непотребства.

На самом деле, всё это, конечно, далеко не так. Начнём с того, мата в его художественных текстах практически нет, неискушённый читатель, прочитав «Уведомление автора», с которого начинается поэма и где тема матерщины как раз и заявлена (но, заметим, безо всякого использования этих самых выражений!), иногда не удосуживается даже вникнуть в иронию автора. Обвинения же в пошлости вообще абсурдны, ибо весь корпус текстов Ерофеева, весь его творческий путь – это крестовый поход против пошлости.

Алкоголизм предстаёт у него отнюдь не в радужных тонах, напротив, писатель показывает нам изнанку этого заболевания – ту кромешную бездну, тот «искусственный ад», в котором пребывает его герой и который ведёт его лишь к смерти и небытию. А что касается ерофеевского нигилизма и неприятия советского строя (что некоторыми расценивается как антипатриотизм), то, как это ни странно, но вечный «пьяница и тунеядец» Ерофеев, не имевший постоянной прописки и постоянно изгоняемый отовсюду, почему-то не поспешил на Запад, где его имя было хорошо известно уже к середине 70-х годов и где он мог бы неплохо устроиться, получая вполне законный доход от многочисленных изданий своего бестселлера.

Он жил и умер в России, более того, без преувеличения можно сказать, что всё творчество писателя вырастает именно из глубокой любви к великой русской литературе и живому русскому слову: неразрывная связь его текстов с классической традицией (Радищев, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Розанов и многое другое) давно доказана литературоведами, обнаружившими в произведениях Ерофеева великое множество явных и скрытых цитат, аллюзий и реминисценций, отсылающих к самым разнообразным источникам. Однако ирония и игровое начало, характерные для обращения писателя к классическому наследию, в его прозе отнюдь не являются самоцелью: юродство и скоморошество Ерофеева – лишь способ заново переосмыслить заветы классики, актуализировать духовные ценности, заложенные в ней, заострить те вечные вопросы, которые всегда волновали и будут волновать нас, а его смех – это гоголевский «смех сквозь слёзы», исполненный неподдельной грусти за всё то, что происходит в России.

Венедикт Ерофеев не случайно выбрал для своего сентиментального путешествия маршрут Москва – Петушки, путь из столицы в провинцию, на котором расположен и наш славный Орехово-Зуево: ведь именно здесь, на литфаке Орехово-Зуевского пединститута будущий писатель проучился почти год (1959 – 1960), поражая своей неординарностью и интеллектом как преподавателей, так и студентов, здесь он познакомился с Юлией Руновой, которая оставила заметный след в его жизни, сюда он не раз возвращался на встречи с друзьями и часто бывал проездом, вновь и вновь совершая своё путешествие в близкие его сердцу Петушки, и, наконец, именно впечатления ореховского периода жизни писателя нашли отражение в одном из ранних произведений Ерофеева – «Благой вести», опубликованном ныне в сохранившихся фрагментах. Каким же запомнили его те, кому довелось близко общаться с ним в Орехово-Зуево?

Вспоминает выпускник физмата ОЗПИ Виктор Евсеев: «Венька – так звали его мы все, кто жил с ним в одной комнате студенческого общежития на улице Застройной (ныне улица Галочкина) – был высоким, статным молодым человеком с приятными чертами белого лица, с ямочками на щеках при улыбке. За все четыре месяца я ни разу не видел его хмурым или злым, раздраженным или нервничающим. Отрицательных эмоций ни по какому поводу он не выражал, обладая исключительно редким качеством в общении – ласковым успокаивающим дружелюбием. Вот почему его сразу все полюбили.

Ходил он всегда в одном и том же светло-сером костюме, из которого он вырос, так, что обшлага рубашки торчали из рукавов, и белой рубашке с оторванной верхней пуговицей. Его движения были какими-то замедленными, экономными и царственно-величественными и в то же время необыкновенно естественными. Он никогда не вступал в разговор без своей еле заметной легкой улыбки-усмешки. Беседу вел на исключительно правильном литературном языке, как бы смакуя каждое слово, не употребляя их всуе, кое-как, небрежно, как это делали многие из нас.

Больше всего меня поразило полное отсутствие в его лексиконе не только матерщины, но и всяческих слов-паразитов, которыми грешили мы. Сразу было видно, что он влюблен в язык и литературу. Вскоре стало ясно, что Венька очень начитан и знает гораздо больше нас. Особенно нас поразили его познания из Библии, которыми он пользовался иногда в споре с кем-нибудь из товарищей. Его аргументами в споре, как правило, были цитаты из Евангелия, о котором мы, полностью погруженные в коммунистическую атмосферу, тогда и не слыхивали. Мы просто были атеистами и сходу отрицали всё религиозное. Для нас его углубления в религию и чуждую нам философию были более, чем странными.

Венька обладал очень хорошей и цепкой памятью. На спор мог в течение 5-6 минут выучить наизусть до 20 иностранных слов. Особенно памятен его спор с товарищами-филологами о том, что он первым перед началом сессии пойдет и сдаст самый трудный тогда экзамен по старославянскому языку на «отлично». Зная, что Венька вообще не посещал никаких занятий, ребята смело поспорили с ним на бутылку коньяка. Каково же было их изумление, когда суровый преподаватель поставил ему «отлично» в зачетке, которую Венька с радостью и гордостью всем показывал.

Лекции он не посещал принципиально, считал это пустой тратой времени, но я не исключаю, что он не ходил на занятия и по ряду других причин. Жил он, как и многие из нас, крайне скромно и бедно, ограничиваясь минимумом, как в еде, так и в одежде. Зимой ему было просто не в чем ходить в институт (не было зимнего пальто, шапки, сапог), а возможно, он просто стеснялся появляться среди студентов в своем затрапезном виде.

На девушек он совсем не обращал внимания, тогда как многим он нравился, а некоторые были даже влюблены в него.

Его койка стояла в правом углу, за дверью. И чаще всего, когда все были на лекциях, он читал лежа. И все свои знания он приобретал именно так – самоподготовкой и запойным чтением. Его страсть к познанию и духовному обогащению была очень сильной, при этом беллетристики и легкого чтива он избегал. В то время меня особенно поразило его негативное, нигилистическое отношение к Ленину. Тогда оно мне было совершенно непонятно.

Он любил слушать «Болеро» Равеля. Только что появились долгоиграющие пластинки, и он часами наслаждался новыми для нас ритмами.

Венька никогда не говорил о своей семье и своих близких, а мы были не любопытны. Ни от кого не получал он ни писем, ни посылок, ни помощи в какой-либо форме. Был крайне неприхотлив.

Вспоминается один забавный эпизод. Копна русых волос постоянно спадала на большой лоб Веньки, мешая ему видеть, и он то и дело отбрасывал их рукой наверх. Наконец, они ему так надоели, что он нашел кепку и стал ходить в ней постоянно. Более того, он так к ней привык, что даже не снимал ее с головы и ночью. Ребята однажды подшутили над ним, спрятав его кепку, и не отдавали ее три дня. Все три дня он ходил обеспокоенный и упрашивал отдать её, сердился по-детски наивно. Когда кепку вернули, он снова надел её, упрятав волосы, и успокоился.

Однажды я готовился как обычно в одном тихом уголке к занятиям. Подходит Венька и говорит нараспев: «Вот только что написал сонет. Хочешь послушать?» И читает с удовольствием, не торопясь, слегка волнуясь. Через неделю многие его стихи были напечатаны в самодельном альманахе, ходившем по общежитию. К сожалению, он был уничтожен (кажется, сожжен) одним неумным студентом, обиженным какой-то пародией, помещенной в альманахе.

Потом он был отчислен из института (скорее всего, за непосещение занятий), ходили слухи, что он поступил в духовную семинарию… Венька Ерофеев был исключительно белой вороной, в хорошем смысле этого слова, среди нас – одинаковых серых ворон. Он жил в среде не равных себе...»

Вместе с Венедиктом Ерофеевым на литфаке ОЗПИ училась и Лидия Павловна Жарова, ныне член Союза писателей России, автор нескольких сборников стихов и прозы. О знакомстве и встречах с ним она до сих пор вспоминает с трепетом: «Он появился в нижних комнатах нашего старенького общежития на Застройной в долгополом тёмном пальто, белых носках и, за неимением приличествующих ботинок, в галошах. Зачислен был в нашу группу, на наш родной филфак. Его появление произвело некий фурор – о нём говорили все. Во внешности его было что-то от мятущегося Блока (в его запойный период), от бунтующего Маяковского, от немногословного, иронического нигилиста Базарова и Бог весть ещё от кого. Весь он был какой-то нездешний – высок ростом, прекрасен ликом, изящен и даже, чёрт возьми, по-светски респектабелен в своей более чем поношенной одежде. Этакий «люмпен-интеллигент». В Веничке был шарм, ум, благородство, очевидное внутреннее наполнение, обаяние молчания, в нём была порода, наконец. Это виделось невооружённым глазом. Никто из наших ребят не мог таким неподражаемым жестом подносить сигарету к лицу – удлинённая кисть руки, длинные пальцы придавали особое очарование его скупой жестикуляции. Никто не был так загадочен и непонятен, как Ерофеев. Никто не был так смел во взаимоотношениях с окружающей нас действительностью.

На занятиях мы почти шёпотом говорили о нём. По неожиданной доброте руководства вуза ему была назначена стипендия, но почти тут же снята по причине непосещения занятий. Не желая терять время на ненужные ему, как он считал, лекции, он любил оставаться в общежитии и работать. Да порой ему было просто не в чем идти на занятия – институт находился на окраине города. Но всё же иногда он позволял себе появиться в станах вуза. Ходил он избирательно – только на лекции по зарубежной литературе.

У нас в ту пору считалось признаком дурного тона не ходить «на Савицкого» – он был любимейшим из любимейших преподавателей наших. Как он читал Вергилия – на латыни! Савицкий был для нас так вдохновенен и колоритен в своих лекциях, что почти олицетворял собой для нас и Гомера, и Бальзака… И Венька импонировал нам уже тем, что безоговорочно признал мощный интеллект нашего профессора. Когда Ерофеев появлялся на галёрке нашей просторной аудитории, всем нам нестерпимо хотелось обернуться, но останавливал риск нарваться на спокойный, насмешливый взгляд. Нам казалось, что Савицкий был польщён тем, что неординарный Ерофеев оказывал предпочтение только ему. Мы несколько раз видели их за оживлённой беседой. Языками – немецким, французским, латынью – Венька занимался самостоятельно. Словари всегда были в его комнате.

Познакомилась я с Венькой случайно. На факультете к третьему курсу обучения стихийно возник свой литературный «бомонд», и Валерка Бармичев, мой однокурсник, передал как-то Веньке моё стихотворение. Чем-то оно Венедикта заинтересовало, и я была вскоре приглашена на личную аудиенцию. Ничего не сказав, чтобы не сглазить, своим сокурсникам, я с душевным трепетом в сопровождении Олега Закаурцева отправилась к Веньке в комнату. Стол был завален бумагами, книгами, окурками. На двери – рукотворный плакатик: «In vino veritas». Венька курил, не испрашивая разрешения. Говорили долго. Сошлись на Блоке, и чувство скованности слегка отпустило.

Тогда только что вышел на экраны фильм «Евгения Гранде». Под впечатлением от фильма и лекций Савицкого у меня родилось стихотворение по бальзаковским мотивам – «Гобсек». Эпиграфом ему служили строки, посвящённые Ерофееву:

Сущего без цвета в мире нет

И даже звук имеет цвет.

О золото!

Твой злобный, желчный высверк

Мир разделил бесстрастно

На два враждующих контраста:

Цвет наших чистых мыслей,

Цвет нашей грязной совести,

Как в этой грустной повести.

Вот этот эпиграф Венька попросил меня переписать ему в тетрадь. По поводу самого же стихотворения заметил, что провинциальным целомудренным девушкам сарказм и декаданс обычно плохо удаются, поскольку провинциальная наивность – это атавизм и, одновременно, признак недостаточности опыта, хотя это и хорошо – «это спасительно». Смысл его реплики был именно таковым и запомнился он мне потому, что больно ранил: менее всего мне хотелось показаться в его глазах наивной!

«Но ассоциации интересны. Пишите», – добавил он. Слово «ассоциации» было тогда в моде, и это тоже запомнилось. Тогда на филфаке были распространены игры в слова по ассоциациям. Веничка привнёс моду на Venerabile nomen (почтенные имена – лат.), и почти каждый homo studioris (человек обучающийся) из нашего окружения был награждён характерным эпитетом: Неувядающий Евсеев, Неистовый Бармичев, Непроницаемый Глухов… «Несравненная Пуколкина» произносили с насмешливым целомудрием, избегая иначе поставить ударение. Иногда эпитеты приклеивали к именам: Задумчивый Герман, Благородный Венедикт, Неукротимый Сосо, Отважная Жанна… Не знаю, каким эпитетом наградили меня, подозреваю, что остановились на слове «наивная» – оно неплохо сочеталось с моей девичьей фамилией. Здоровое, молодое чувство юмора позволяло нам принимать это и не порождало обид. Более того, нам страшно нравилась наша клановость.

И вот вторая встреча с Веничкой. Ироничный и немногословный, он больше слушал, чем говорил. Подвергая испытаниям (из любопытства?) мои литературные способности, он коротко читал свои белые стихи, затем одностишия по образцу его любимого брюсовского «О закрой свои бледные ноги!». «Ну а Вы так сможете?» – спрашивал он. И я тоже что-то приносила. К третьей или четвёртой нашей встрече мне пришлось на пари написать безглагольный стихотворный рассказ, состоящий из одних существительных. Заканчивалось это произведение так:

Утро. Проза. Секунданты.

Кони. Поле. Дуэлянты.

Мокрядь. Выстрел. Стон. Возок.

Скачка. Кровь. Вино. Глоток.

Ветер. Дождь. Исход. Берёзы.

Чёрный капор. Холмик. Роза.

Я специально придумала скептическому Вене ловушку: он сразу заметил одно-единственное прилагательное и поспешно указал мне на него. Я лукаво предложила ему найти вариант замены. Веничка не нашёлся, как поступить. Пари было выиграно, и я, по условию, могла попросить всё, что захочу. Замечу, что мне он таких условий великодушно не ставил. Я попросила фотографию с его драгоценным изображением, которую по сию пору и храню благополучно.

Кроме таких вот четырёх встреч была ещё одна: как-то по приглашению Веньки мы группкой – трое ребят, две девчонки – тайком отправились на ночную службу в церковь (Рождество? Пасха?), а затем на кладбище. Это был поступок, – посещение церковных служб тогда не поощрялось. Венька рассказывал о сути христианства, о его исторических корнях, и то, о чём он говорил, поражало нас своей новизной и неадекватностью господствовавшим тогда взглядам.

На излёте зимы Веничка затосковал. Он был на грани отчисления, без гроша в кармане. Мальчишки ходили по вечерам (иногда и по ночам) разгружать вагоны и подкармливали его как могли. Был ещё у нас на курсе грузин Сосо. О, счастливый, щедрый Сосо! Он часто получал денежные переводы и продуктовые посылки от многочисленной родни, и Веньке и тут перепадало. Да ещё это был тот период, когда хлеб в столовых был бесплатным и доступно лежал на столах. Это тоже его спасало. Каким-то образом, я знаю, Венька работал (после отчисления) в отделении милиции г. Орехово-Зуево, но недолго.

Вокруг Веньки всегда собирались и «лирики», и «физики» – студенты не только нашего филфака, но и физмата, и даже из московских вузов приезжали к нему. С Ерофеевым и без бутылки – это как? Никак. В общежитии с этим было строго, и тогда снималась комната в домике у бабушки, жившей неподалёку от института. Читали стихи, пели песни Окуджавы, раннего Высоцкого…

Венька слушал. Он не пел. Он пил. И наблюдал. Нуждался ли он в любви? Возможно. Но мы его знали презирающим «охи-вздохи» и блага житейские. Более всего он желал, чтобы его оставили в покое, дали возможность насладиться литературной работой.

Своих рукописей в руки он не давал, но я знаю, что он начинал работу (пьесу? повесть?) под названием «Тушинский вор или Второе воскресение». Время действия – начало 17 века, герой – второй Лжедмитрий. Впоследствии об этом никто и нигде не упоминал. Что-то мне удалось подсмотреть в его тетради, исписанной мелким ровным почерком с характерным отделением одной буквы от другой. Помню, поразил не только почерк (как одиноки были несоединённые друг с другом буквы!). но и манера изложения – для каждого персонажа своя. Помню, как Дмитрий (в отчаянии?) пытался отравить себя водкой, с каким убийственным презрением была подана изменившая первому Дмитрию Марина Мнишек… Костомаров, Соловьёв, Валишевский тогда не были нам доступны, но Венька где-то что-то доставал. Именно он дал нам прочитать запрещённого тогда Мандельштама, Солженицына…

Бесспорно, Ерофеев был циничен. Иногда очень даже неучтив. Но парадоксально чист и благороден душой. От ребят я знала (без деталей) историю его жизни, и меня поражало, как он среди всякого сброда на горьковском (горьком?) «дне» сохранил золотую оплётку души своей, не допустив её оскудения. Я сказала – «сброда». Это слово, пожалуй, оскорбило бы его, ибо жил он другими ценностями: социальный статус, одежда, манеры, образование для него значили мало. Человек был интересен ему своим наполнением. Заболоцкий называл красоту души человеческой «огнём, мерцающим в сосуде». В Веничке огонь не мерцал – он полыхал, гудел, вырывался наружу в самых неожиданных всплесках, пугая обывателя, повергая его в остолбенение, в шок. «Я – другой» – кричало всё его существо. Непонимание – эта стена глухая, непреодолимая, наводящая безысходную тоску, стояла на его пути. А он не умел её обойти. Он напивался для иллюзий. И жизнь, эта практичная, расчётливая кумушка, исторгала его как чужеродный элемент. И вся его показная «стервозность», цинизм его были ему защитой для того, чтобы прикрыть наготу души своей, ибо он был горд.

С какой-то обречённой бесприютностью он называл себя в шутку вечно странствующим и алчущим монахом «венедиктинцем». Веничка был изгнан и из нашего института. След его был потерян…

Да простит тебя Господь, Веничка! Да приемлют и поймут тебя люди, ибо не странен только тот, «кто на всех глупцов похож». Ибо самое время оценить – ведь мы ценим всегда не не до того, как, а после того… «Надо чтить, – писал ты, – потёмки чужой души, надо смотреть в них… Смотри и чти, смотри и не плюй».

Отзвучал одинокий Веничкин голос. «И если я когда-нибудь умру – а я очень скоро умру, я знаю – умру, так и не приняв этого мира, постигну его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, не приняв, – умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» А я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжёлого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души?»

И он молчит теперь. Светлая ему память.»

Говоря о связях творческой биографии Венедикта Ерофеева с нашим городом и с Орехово-Зуевским педагогическим институтом (ныне – МГОГИ), к сожалению, приходится отметить тот факт, что ни администрация Орехово-Зуево, ни руководство нашего института до сих пор не сделали никаких шагов для увековечивания памяти о пребывании на нашей земле замечательного русского писателя. Достаточно сказать, что, например, на здании Владимирского педагогического института им. Лебедева-Полянского висит мемориальная доска, на которой написано, что Венедикт Ерофеев учился здесь, а в Петушках существует даже музей писателя.

У нас, в Орехово-Зуево сохранилось здание общежития на ул. Галочкина, где проживал Веничка, и когда в 2010 году у нас в городе побывал известный литературовед, специалист по творчеству Венедикта Ерофеева, автор его монументальной биографии Валерий Эдмундович Берлин, он с удивлением обнаружил отсутствие в Орехово-Зуево даже намёка на память об авторе знаменитой поэмы «Москва-Петушки». Не пора ли восполнить этот досадный пробел? Ведь если мы хотим способствовать развитию культуры и туризма в нашем крае, то сохранение памяти о пребывании Венедикта Ерофеева в Орехово-Зуево несомненно послужит этой цели.

Воспоминания собирал

Клим БУЛАВКИН